САВЕЛИЙ,
БОГАТЫРЬ СВЯТОРУССКИЙ
С
большущей
сивой
гривою,
Чай, двадцать
лет не стриженной,
С большущей
бородой,
Дед на медведя
смахивал,
Особенно как
из лесу,
Согнувшись,
выходил.
Дугой спина
у дедушки.
Сначала все боялась
я,
Как
в низенькую горенку
Входил он: ну распрямится?
Пробьет дыру,
медведище,
В светелке головой!
Да
распрямиться дедушка
Не мог: ему уж
стукнуло.
По сказкам, сто годов.
Дед жил в особой горнице,
Семейки недолюбливал,
В
свой угол не пускал;
А
та
сердилась,
лаялась,
Его «клейменым, каторжным»
Честил
родной
сынок.
Савелий не рассердится.
Уйдет
в свою светелочку,
Читает святцы,
крестится,
Да вдруг
и скажет весело:
«Клейменый,
да не раб!»...
А крепко
досадят
ему –
Подшутит: «Поглядите-тко,
К нам
сваты!» Незамужняя
Золовушка – к окну:
Ан вместо сватов
– нищие!
Из оловянной пуговки
Дед вылепил двугривенный,
Подбросил на полу –
Попался
свекор-батюшка!
Не пьяный из питейного –
Побитый приплелся!
Сидят,
молчат
за ужином:
У
свекра
бровь
рассечена,
У деда, словно радуга.
Усмешка
на
лице.
С весны до поздней осени
Дед брал грибы да
ягоды,
Силочки становил
На глухарей, на рябчиков.
А зиму разговаривал
На печке сам с собой.
Имел
слова любимые,
И
выпускал
их дедушка
По
слову через час.
«Погибшие...
пропащие...»
«Эх вы, Аники-воины!
Со стариками, с бабами
Вам
только
воевать!»
«Не дотерпеть – пропасть!
Перетерпеть – пропасть!..»
«Эх, доля святорусского
Богатыря сермяжного!
Всю жизнь
его дерут.
Раздумается
временем
О смерти
– муки адские
В ту-светной жизни ждут».
«Надумалась
Корёжина,
Наддай! наддай!
наддай!..»
И много! да
забыла
я...
Как свекор развоюется,
Бежала
я к нему.
Запремся. Я работаю,
А
Дема,
словно яблочко
В вершине старой яблони,
У
деда
на
плече
Сидит румяный, свеженький...
Вот
раз
и говорю:
«За
что тебя, Савельюшка,
Зовут клейменым, каторжным?»
– Я каторжником был. –
«Ты, дедушка?» – «Я,
внученька!
Я в землю немца Фогеля
Христьяна
Христианыча
Живого закопал...
–
«И полно! шутишь, дедушка!»
– Нет, не шучу. Послушай-ка! –
И всё мне
рассказал.
–
Во времена досюльные
Мы были тоже
барские,
Да только
ни помещиков,
Ни немцев-управителей
Не
знали
мы тогда.
Не
правили мы барщины,
Оброков не платили мы,
А так,
когда
рассудится,
В три года раз пошлем.
–
«Да как же
так,
Савельюшка?»
– А были
благодатные
Такие времена.
Недаром есть пословица,
Что нашей-то сторонушки
Три года
черт
искал.
Кругом леса
дремучие,
Кругом болота топкие.
Ни конному проехать
к нам,
Ни пешему пройти!
Помещик наш
Шалашников
Через тропы звериные
С полком своим –
военный был
–
К нам
доступиться пробовал,
Да
лыжи повернул!
К нам земская полиция
Не попадала по
году, –
Вот
были
времена!
А ныне
– барин под боком,
Дорога скатерть-скатертью...
Тьфу! прах
ее возьми!..
Нас
только
и тревожили
Медведи...
да
с медведями
Справлялись мы легко.
С ножищем
да
с рогатиной
Я
сам
страшней
сохатого,
По заповедным тропочкам
Иду:
«Мой
лес!» –
кричу.
Раз только испугался я.
Как наступил на сонную
Медведицу в лесу.
И то
бежать
не бросился,
А
так
всадил рогатину,
Что
словно
как на вертеле
Цыпленок – завертелася
И часу не жила!
Спина
в то время хрустнула,
Побаливала
изредка,
Покуда молод
был,
А к старости согнулася.
Не правда
ли,
Матренушка,
На очеп
я похож?
–
«Ты начал, так досказывай!
Ну, жили
– не тужили вы,
Что ж дальше, голова?»
– По времени
Шалашников
Удумал штуку новую,
Приходит к нам приказ:
«Явиться!» Не явились мы,
Притихли,
не шелохнемся
В
болотине
своей.
Была засуха сильная,
Наехала полиция,
Мы
дань ей – мёдом, рыбою!
Наехала
опять,
Грозит с конвоем выправить,
Мы – шкурами звериными!
А в третий – мы ничем!
Обули
лапти
старые,
Надели шапки рваные,
Худые армяки
–
И тронулась Корёжина!..
Пришли... (В губернском городе[1]
Стоял
с полком Шалашников.)
«Оброк!» – Оброку нет!
Хлеба
не
уродилися,
Снеточки не ловилися...[2]
–
«Оброк!» – Оброку нет!
–
Не стал и разговаривать:
«Эй, перемена первая!» –
И начал нас пороть.
Туга мошна корёжская!
Да
стоек
и Шалашников:
Уж
языки мешалися,
Мозги
уж
потрясалися
В головушках
– дерет!
Укрепа богатырская,
Не розги[3]!.. Делать нечего!
Кричим:
постой,
дай срок!
Онучи распороли мы
И барину «лобанчиков»
Полшапки поднесли.
Утих
боец
Шалашников!
Такого-то горчайшего
Поднес нам травнику,
Сам выпил с нами, чокнулся
С Корёгой покоренною:
«Ну,
благо
вы сдались!
А то –
вот бог!
– решился я
Содрать с вас шкуру начисто...
На
барабан напялил бы
И подарил полку!
Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!
(Хохочет – рад придумочке):
Вот был бы барабан!»
Идем домой
понурые...
Два старика кряжистые
Смеются... Ай, кряжи!
Бумажки сторублевые
Домой под подоплекою
Нетронуты
несут!
Как уперлись мы нищие
–
Так
тем
и отбоярились!
Подумал
я тогда:
«Ну, ладно ж!
черти
сивые,
Вперед не
доведется
вам
Смеяться надо мной!»
И прочим стало совестно,
На
церковь побожилися:
«Вперед
не посрамимся мы,
Под розгами
умрем!»
Понравились помещику
Корёжские лобанчики,
Что
год
– зовет... дерет...
Отменно драл
Шалашников,
А не ахти великие
Доходы получал:
Сдавались люди
слабые,
А сильные за вотчину
Стояли хорошо.
Я тоже
перетерпливал,
Помалчивал, подумывал:
«Как ни дери, собачий сын,
А всей души не вышибешь,
Оставишь что-нибудь!
Как
примет
дань
Шалашников,
Уйдём – и за
заставою
Поделим барыши:
«Что денег-то
осталося!
Дурак же ты, Шалашников!»
И тешилась над барином
Корёга в свой черед!
Вот были люди гордые!
А нынче
дай
затрещину
–
Исправнику, помещику
Тащат последний грош!
Зато
купцами
жили
мы...
Подходит лето красное,
Ждем грамоты... Пришла...
А
в ней уведомление,
Что господин
Шалашников
Под Варною убит[4].
Жалеть не пожалели мы,
А пала дума на сердце:
«Приходит благоденствию
Крестьянскому конец!»
И точно: небывалое
Наследник
средство выдумал:
К
нам немца подослал.
Через леса дремучие,
Через болота топкие
Пешком пришел, шельмец!
Один как
перст:
фуражечка
Да тросточка,
а в тросточке
Для уженья
снаряд.
И был
сначала тихонький:
«Платите сколько можете».
– Не можем ничего!
–
«Я барина уведомлю».
– Уведомь!.. – Тем и кончилось.
Стал
жить
да поживать;
Питался больше рыбою;
Сидит на речке с удочкой
Да сам себя
то по
носу,
То по
лбу – бац да бац!
Смеялись мы:
– Не любишь ты
Корёжского
комарика...
Не любишь, немчура?..
–
Катается по бережку,
Гогочет диким голосом,
Как
в бане на
полке...
С ребятами,
с девочками
Сдружился,
бродит
по лесу...
Недаром он бродил!
«Коли платить
не можете,
Работайте!» – А в чем твоя
Работа? – «Окопать
Канавками желательно
Болото...»
Окопали мы...
«Теперь
рубите
лес...»
– Ну, хорошо!
– Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел
по ней возить.
Ну, словом: спохватились мы,
Как уж дорогу сделали,
Что немец
нас поймал!
Поехал
в город парочкой!
Глядим, везет из города
Коробки, тюфяки;
Откудова ни взялися
У
немца
босоногого
Детишки и жена.
Повел хлеб-соль с исправником
И
с прочей земской
властию,
Гостишек полон
двор[5]!
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину
–
До нитки разорил!
А драл...
как сам Шалашников!
Да тот
был
прост;
накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать ни взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца
– хватка мертвая:
Пока не пустит
по
миру,
Не отойдя
сосет!
–
«Как вы терпели, дедушка?»
– А потому терпели мы,
Что мы
– богатыри.
В том
богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужик – не богатырь?
И жизнь его не ратная,
И смерть ему
не писана
В
бою –
а богатырь!
Цепями руки
кручены,
Железом ноги кованы,
Спина... леса дремучие
Прошли по ней –
сломалися.
А грудь? Илья-пророк
По ней гремит – катается
На
колеснице огненной...
Всё терпит богатырь!
И гнется, да не ломится,
Не ломится,
не
валится...
Ужли не богатырь?»
«Ты
шутишь
шутки, дедушка! –
Сказала
я.
– Такого-то
Богатыря могучего,
Чай, мыши заедят!»
– Не знаю
я, Матренушка.
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,
Да
в землю сам
ушел
по грудь
С натуги!
По
лицу
его
Кровавый пот течет!
Не знаю, не придумаю,
Что будет? Богу ведомо!
А
про
себя
скажу:
Как выли вьюги
зимние,
Как ныли
кости
старые,
Лежал я на печи[6];
Полеживал, подумывал:
Куда ты, сила, делася?
На что ты пригодилася?
–
Под розгами, под палками
По мелочам ушла! –
«А что же немец, дедушка?»
– А немец
как ни властвовал.
Да наши
топоры
Лежали – до поры!
Осьмнадцать лет терпели мы.
Застроил немец фабрику[7],
Велел колодец рыть.
Вдевятером
копали
мы,
До полдня проработали,
Позавтракать хотим.
Приходит
немец: «Только-то?..»
И
начал нас по-своему,
Не торопясь, пилить.
Стояли
мы
голодные,
А немец нас поругивал
Да в яму землю мокрую
Пошвыривал
ногой.
Была уж яма добрая...
Случилось, я легонечко
Толкнул его плечом,
Потом другой
толкнул
его,
И
третий... Мы посгрудились...
До ямы
два шага...
Мы
слова
не
промолвили,
Друг другу не глядели мы
В глаза...
а всей гурьбой
Христьяна Христианыча
Поталкивали бережно
Всё к яме... всё
на край...
И
немец
в яму бухнулся,
Кричит: «Веревку! лестницу!»
Мы
девятью
лопатами
Ответили ему.
«Наддай!» – я слово выронил, –
Под слово люди русские
Работают дружней.
«Наддай! наддай!» Так наддали,
Что ямы словно
не
было –
Сровнялася
с землей!
Тут
мы
переглянулися... –
Остановился дедушка.
«Что ж дальше?»
– Дальше: дрянь!
Кабак...
Острог
в Буй-городе.
Там
я учился грамоте,
Пока решали
нас.
Решенье
вышло: каторга
И плети предварительно;
Не выдрали – помазали,
Плохое
там
дранье!
Потом...
бежал
я с каторги...
Поймали! не
погладили
И тут
по
голове.
Заводские начальники
По всей
Сибири
славятся –
Собаку съели
драть.
Да нас дирал
Шалашников
Больней – я не поморщился
С
заводского
дранья.
Тот мастер был – умел пороть!
Он
так мне шкуру выделал,
Что
носится сто лет.
А жизнь была нелегкая.
Лет двадцать строгой каторги,
Лет двадцать поселения.
Я денег прикопил,
По манифесту царскому
Попал опять
на родину[8],
Пристроил эту горенку
И здесь давно живу.
Покуда были денежки,
Любили деда,
холили,
Теперь
в глаза плюют!
Эх,
вы, Аники-воины!
Со стариками, с бабами
Вам только воевать...
–
Тут кончил
речь
Савельюшка... –
«Ну что
ж? – сказали странники.
–
Досказывай, хозяюшка,
Свое житье-бытье!»
– Невесело досказывать.
Одной
беды
бог
миловал:
Холерой умер Ситников, –
Другая подошла. –
«Наддай!» – сказали странники
(Им слово полюбилося)
И
выпили винца...
